Николай Васильевич Гоголь

В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий. Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним департаментом . Итак, в одном департаменте служил один чиновник ; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным… Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет», подумала покойница: «имена-то все такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание», проговорила старуха: «какие все имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу – вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу», сказала старуха: «что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло все это. Мы привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже «перепишите», или «вот интересное, хорошенькое дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах эвенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным…

Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало. Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нем был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские иностранцы. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор. Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, – что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.

(1842 г.)

краткий анализ произведения

Главные герои
- Акакий Акакиевич Башмачкин;
- значительное лицо.

Тема
- маленький человек.

Проблематика
- унижение маленького человека;
- бездуховность бюрократической системы по отношению к маленькому человеку.

Анализ произведения
Бедный чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин выступает как олицетворение бедных обездоленных людей. Его жизнь раскрывается в повести как суровая зависимость от общих условий жизни. А.А.Б. занимает малозначительное место в обществе, поставлен в условия прозябания и нищеты . Духовная жизнь чиновника до крайности бедна и замыкается в пределах одного департамента. Этот маленький человек живет в атмосфере вечной борьбы за свое существование . Именно поэтому покупка новой шинели воспринимается как событие исторической важности. Сам Башмачкин не видит ничего странного в своём существовании, безропотно перенося все унижения. Трагизм положения Акакия Акакиевича заключается в том, что он лишен прав на человеческую жизнь.
Общество унижает в нём человеческое «я», но после того как у него пропала шинель, события в повести принимают иной характер. Маленький человек впервые решается заявить о себе и отправляется с жалобой к значительному лицу с целью найти правду, поймать и наказать виновного. И здесь этот маленький человек сталкивается с бездушием, бюрократизмом чиновничьего аппарата , да и всей системы в целом, в которой ему не находится места, поэтому он не выдерживает и погибает.
Чтобы подчеркнуть драматизм повествования, Гоголь вводит в повесть фантастику, которая помогает понять идейный замысел. В финале произведения происходит встреча мертвеца Акакия Акакиевича Башмачкина со значительным лицом, и маленький человек вершит суд над ним. Таким образом, в конце повести возникает мотив возмездия, но оно выражается в фантастической форме, ибо протест, на который оказывается способным мертвец, в жизни реального героя Башмачкина отсутствует .

Знаменитые слова Ф.Достоевского о том, что «все мы вышли из гоголевской шинели » подразумевали, что любая русская демократическая литература опирается в основном на повесть Н.Гоголя «Шинель» . Именно в этой повести главным литературным героем выступил не граф и не царь, а самый обыкновенный маленький человек, чиновник, писарь, ничем не примечательный. В этой статье я предлагаю вниманию читателей краткое содержание гоголевской повести «Шинель»

Н.Гоголь Шинель: Краткое содержание .

Жил был на свете чиновник. Он служил в одном из департаментов писарем. В его обязанности входило просто переписывать тексты. Он годами делал одно и то же — красиво переписывал. Вся его забота была — это красивые строчки. Он по-своему любил свою работу. У него даже были любимые буквы! Звали чиновника Акакий Акакиевич Башмачкин.

Надо сказать, что когда Акакий родился, то ему очень долго подбирали имя. Почему-то все имена попадались странные: Хоздазад, Варахасий, Павсикахий и т.д. Подобные имена решили не использовать, а назвать мальчика в честь отца — Акакием. Гоголь описывает Акакия Акакиевича так: «низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица, что называется геморроидальным» . Акакий Акакиевич одевался безвкусно и плохо. Вот как Гоголь описал одежду главного героя: «…вицмундир… не зеленого, а какого-то рыжевато-мучного цвета, к которому все время что-нибудь липнет» . Акакия Акакиевича никто не любит и не уважает. Над ним смеются и подтрунивают. Иногда шутки сотрудников переходили даже в издевательство. Но главный герой не отвечал на колкие выпады сослуживцев.

Жил Акакий Акакиевич очень скромно. На всем экономил. Не позволял себе какие-либо развлечения. Питался не вкусно, но дешево. В принципе главного героя повести все в жизни устраивало. Но со временем наступил такой момент, когда старая шинель Акакия Акакиевича совсем стала никудышной. Она больше не грела «чиновника для письма» . Кстати сказать, именно эта самая шинель была в последнее время особым предметом сильных насмешек сослуживцев.

Холод заставил Акакия Акакиевича отправиться к знакомому портному Петровичу, который много пил и был бывшим крепостным. Акакий Акакиевич попросил Петровича отремонтировать старую шинель. Но портной, видя насколько сильно сгнила ткань, на отрез отказался принять шинель на переделку и предложил сшить новую за 150 рублей. Надо сказать, что жалованье Акакия Акакиевича за год составляло 400 руб. Для него 150 рублей — это очень большая сумма. Поэтому наш герой решил подойти к Петровичу в более подходящий момент. Подходящим моментом Акакий Акакиевич счел тогда, когда Петрович был подвыпившим. Он всячески попытался уговорить портного, но Петрович не уговорился даже на нетрезвую голову. Акакию Акакиевичу пришлось смириться с ситуацией и начинать копить деньги на новую шинель.

За несколько лет чиновник для письма смог накопить всего лишь 40 рублей. Он откладывал каждый грош, он отказался от чая и свечей по вечерам, старался беречь подметки обуви, сократить посещения к прачке. Чтобы белье не изнашивалось, дома Акакий Акакиевич ходил в одном только халате.

Но наконец настал момент, когда необходимая сумма накопилась. Вместе с Петровичем Акакий Акакиевич покупают ткань на шинель. Вместо шелкового подклада купили коленкор, а на воротник вместо куницы приобрели кошку. Через две недели Петрович вручил новенькую шинель Акакию Акакиевичу. Этот день Гоголь назвал «торжественный днем » в жизни главного героя. Петрович же чувствует торжественность момента ничуть не меньше. Он одевал Акакия Акакиевича с особым чувством, а когда тот вышел на улицу, то портной побежал за ним вслед, чтобы полюбоваться результатом своего труда.

Когда Акакий Акакиевич появился в департаменте в новой шинели, то сбежались почти все товарищи по работе, чтобы поглазеть на такое важное событие. Сослуживцы стали требовать, что обновку «надо впрыснуть» . Но Акакий Акакиевич всячески стал отказываться и отговариваться от данной затеи. Вдруг нашелся среди сотрудников чиновник, пригласивший всех к себе ради такого случая. Поскольку Акакий Акакиевич получился виновником торжества, то вынужден был пойти на этот вечер. Но на этом празднике главному герою не комфортно. Даже выпив шампанского, Акакий Акакиевич постарался незаметно уйти с вечеринки в свою честь.

По дороге домой на Акакия Акакиевича нападают, сильно избивают, а шинель крадут. После случившегося главный герой отправился к частному приставу. Кое-как он попал на прием. Но пристав не открыл дела и не начал поиски воров. Главный герой пришел на работу крайне огорченным. Сослуживцы ему посоветовали обратиться за помощью к «значительному лицу». Акакий Акакиевич внял совету и пробрался с огромным трудом на прием к генералу. Однако генерал решил, что подобная просьба маленького человека выглядит фамильярно и, сильно негодуя, выгнал Акакия Акакиевича вон. Окончательно расстроенный и потерявший всякую надежду вернуть дорогую шинель, главный герой вернулся домой. За время этого пути Акакий Акакиевич успел сильно простудиться. Болезнь вызвала у него бред. В видениях чиновник письма видит Петровича, что шьет ему шинель и генерала, который топает ногами от негодования. Так Акакий Акакиевич умирает. В департаменте о его смерти узнают только тогда, когда вспоминают, а именно на 4-ый день после смерти.

После этих событий по городу стали расползаться слухи о том, что якобы в районе Калинкина моста ходит приведение в образе чиновника. Мертвый чиновник ищет якобы шинель и потому забирает ее у каждого прохожего. Призрак не смотрит на чины и на звания. Не смотрит на дешевизну или дороговизну шинелей.

Генерал, что так жестоко обошелся с Акакием Акакиевичем, между тем остыл и даже пожалел бедолагу. Он послал к нему человека и получил известие о смерти. Генерал огорчился. Но уже на ужине у приятеля забыл о несчастном.

Как-то раз генерал отправился к знакомой даме в гости. Вдруг он почувствовал, что кто-то схватил его за воротник шинели. Генерал обернулся и узнал в приведении Акакия Акакиевича. Мертвый чиновник требовал у генерала шинель. Отнял ее и исчез.

После этого мистического случая генерал сильно изменился по отношению к людям. Его спесь и высокомерие куда-то испарились, исчезла грубость по отношению к подчиненным.

Говорят, что призрак чиновника у моста с того момента исчез.

Таково краткое содержание повести «Шинель » Н.Гоголя .

Отличной всем подготовки в учебном процессе!

«Шинель» - одна из петербургских повестей Гоголя. Хотя многие считают ввиду небольшого объема считают Шинель рассказом, на самом деле это повесть. Будьте внимательны и не ошибайтесь в определении.

Мы предлагаем вам краткое содержание повести Шинель. Краткое содержание описывает все ключевые моменты повествования, поэтому вы не упустите ничего важного. Также для вашего понимания краткое содержание повести Шинель разбавлено картинками, чтобы вы ярко представляли происходящие события.

ШИНЕЛЬ – краткое содержание.

Акакий Акакиевич Башмачкин

В одном департаменте служил ничем не примечательный чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин . Роста он был небольшого, несколько рябоват, рыжеват, с небольшой лысиной на лбу и «геморроидальным» цветом лица. Он был в чине вечного титулярного советника.

Имя Акакий ему дала покойница матушка, которой не понравились календарные имена, такие как Трифилий, Дула и Варахасий. Решила она, пусть будут звать ребенка, как зовут его отца.

Поступивши в департамент, Акакий Акакиевич полностью сжился с обстановкой. Сколько бы не менялось директоров или сотрудников, его всегда можно было увидеть в одной и той же должности, тем же чиновником для письма. Многие даже считали, что он родился в мундире и с лысиной на голове.

На работе Башмачкина не уважали. Даже сторожа воспринимали его присутствие как присутствие пролетевшей мухи.

Начальство относилось к нему холодно-деспотически. Коллеги издевались над ним, высмеивали его безотказность, и даже сыпали ему на голову разорванные бумажки. Однако Акакий Акакиевич никак не реагировал на эти оскорбления, безошибочно переписывая документы. Только в самых крайних случаях чиновник спрашивал коллег, почему они его обижают. Причем говорилось это таким тоном, что однажды даже перевернуло все внутри в одном поступившем на службу молодом человеке, заставило его по-другому посмотреть на все происходящее, оттолкнуло от товарищей, казавшихся на первый взгляд приличными светскими людьми.

Работу свою Акакий Акакиевич выполнял ревностно, даже с любовью. Видя такое усердие, один добрый начальник приказал вознаградить его, дать задание поважнее. Однако Акакий Акакиевич даже вспотел от напряжения и попросил, чтобы дали ему что-нибудь просто переписать. С этого момента Башмачкина оставили в покое.

Переписывание составляло смысл его жизни. Чиновник не следил за своим внешним видом, и постепенно его вицмундир стал рыжевато-мучного цвета, на него постоянно что-то прилипало. Акакий Акакиевич совершенно не замечал жизни, бурлившей вокруг него. Все для него сводилось к аккуратно написанным строкам.

По вечерам Акакий Акакиевич наскоро съедал свой ужин, порой не замечая попадавшихся в блюде мух, и снова садился переписывать. Когда работы не было, то он переписывал что-то просто для себя, на память. Этот человек был чужд каких-либо развлечений. Он получал мизерное жалование, однако кое-как ему хватало, и он был этим счастлив.

Так и дожил бы Акакий Акакиевич до старости, если бы не петербургский мороз. Вдруг стал замечать чиновник, что уж больно ему пробирает спину и плечо. Когда же рассмотрел он свою шинель, то заметил, что именно в этих местах материя протерлась, а подкладка совершенно расползлась. Чиновник решил отнести свою шинель знакомому

портному, который уже не раз ставил заплаты на нищем гардеробе Акакия Акакиевича. Портной осмотрел шинель и категорически заявил, что уже ничего нельзя сделать — нужно шить новую. Портной ввел Акакия Акакиевича в полное замешательство. Как ни уговаривал чиновник, портной не пожелал переделывать старую шинель.

Акакии Акакиевич задумался, ведь портной мог сшить шинель аж за восемьдесят рублей, половина этой суммы, накопленная в течение нескольких лет, у Башмачкина была. Где взять недостающие деньги? Чиновник решил экономить на всем: отказаться от ужина, реже стирать белье (а для этого дома ходить только в халате), работать только при хозяйской свече. На счастье, вместо ожидаемой премии в сорок пять рублей ему выдали целых шестьдесят, что способствовало ускорению дела. Шинель стала целью чиновника, что отразилось даже на его внешнем виде: он стал живее, даже огонек зажегся в глазах его. Каждый месяц Акакий Акакиевич заходил к портному поговорить о предстоящей обновке.

Наконец через несколько месяцев собралась необходимая сумма. В первый же день купили сукна, коленкор на подкладку, кошку на воротник, и через две недели Акакий Акакиевич примерил новую шинель, которая была совершенно впору. Акакий Акакиевич отправился в департамент в прекрасном расположении духа.

Коллеги по службе узнали о шинели и прибежали поздравлять Акакия Акакиевича с обновой, говори, что это нужно обязательно отметить. Чиновник даже застеснялся. Он был совершенно растерян. Наконец помощник столоначальника оказал, что он сам даст вечер вместо Акакия Акакиевича, а заодно и отпразднует свои именины.

Чиновник стал отнекиваться, но его уговорили, да и хотелось лишний раз пройтись в новой шинели. На вечере Башмачкину довольно скоро стало скучно, однако хозяева не отпустили его, пока он не выпил пару бокалов шампанского. Возвращался домой чиновник заполночь. В одном из темных переулков его встретили два разбойника с усами и отняли шинель.

Акакий Акакиевич был вне себя от горя. Когда воры скрылись, он с криками бросился к будочнику, тот отправил его к надзирателю. Хозяйка, видя бедственное положение квартиранта, сказала, что лучше всего идти к частному следователю – квартальный надует. Частный более выспрашивал чиновника, во сколько и в каком состоянии возвращался тот домой, чем ввел его в полное замешательство. Кто-то из сослуживцев посоветовал чиновнику обратиться к значительному лицу.

Акакий Акакиевич отправился к самому генералу, который славился у своих подчиненных неприступной строгостью. Чиновник прождал долгое время и был принят. Он объяснил генералу, что ограблен и пришел за помощью. Он просил, чтобы генерал списался с обер-полицмейстером и отыскал шинель. Значительное лицо почувствовал себя оскорбленным. Генерал указал Башмачкину, что тот должен был сначала подать просьбу в канцелярию. Когда посетитель, собираясь с духом, заявил, что секретари ненадежный народ, значительное лицо вконец рассердилось. Из кабинета чиновника почти без чувств вынесли сторожа. Вскоре он заболел горячкой и скоропостижно скончался.

По Петербургу пронеслись слухи, что у Калинкина моста по ночам бродит мертвец, который срывает с прохожих шинели. Однажды значительное лицо, желая развлечься, отправился к своей приятельнице Каролине Ивановне. Генерал сидел в санях и вспоминал приятно проведенный вечер, когда кто-то сильно схватил его за воротник шинели. Обернувшись, значительное лицо с ужасом рассмотрел, что его держит Акакий Акакиевич. Сидевший сам поскорее скинул свою шинель и приказал кучеру скакать во весь опор домой. С тех пор привидение уже не обижало припозднившихся прохожих, а значительное лицо стал заметнее добрее к своим подчиненным.

В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий. Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным всё общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним департаментом . Итак, в одном департаменте служил один чиновник ; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным... Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого неизвестно. И отец, и дед, и даже шурин и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Сессия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет, – подумала покойница, – имена-то всё такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание, – проговорила старуха, – какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу – вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, – сказала старуха, – что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло всё это. Мы привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько ни переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже: «перепишите», или: «вот интересное, хорошенькое дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...

Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и, наконец, сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало. Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нем был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские иностранцы. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор. Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, – что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.